Произведение олеся. Анализ произведения олеся куприна

/ / «Олеся»

Действие произведения разворачивается в украинском полесье в селе Переброд, куда главный герой Иван Тимофеевич приехал по служебным делам. Место это было настолько глухое, что единственным развлечением была охота и попытки научить слугу Ярмолу грамоте.

В один из холодных зимних дней, когда бушевала страшная метель, Ярмола поведал Ивану Тимофеевичу историю о том, что недалеко от села живет ведьма. В народе кликали ее Мануйлиха. Пришла Мануйлиха неизвестно откуда, а потом была изгнана из села за колдовство. В тот же миг у главного героя возникло не преодолимое желание отыскать ведьму и познакомится с ней. Эта мысль не покидала его долгое время.

Когда морозы спали, Иван Тимофеевич и Ярмола отправились на охоту. Они долго бродили по лесу. В поисках дороги в село, они наткнулись на какую-то хату. Думая, что это дом лесника герои зашли внутрь, но обнаружили там ведьму.

Мануйлиха была не рада гостям, но когда главный герой посулил ей четвертак, та немного подобрела. Иван Тимофеевич попросил погадать ему. В середине гадания ведьма, словно почуя неладное, стала прогонять незваных гостей. В этот момент в хату вошла красивая девушка. С виду ей было около двадцати пяти лет. Звали ее Олеся. Она была внучкой ведьмы. Олеся проводила гостей домой.

Образ Олеси не покидал мыслей Ивана Тимофеевича. Как только сошел снег и высохли лесные дорожки, он снова отправился к дому ведьмы. Как и в первый раз, Мануйлиха была неприветлива, а Олеся, напротив, была рада встречи. Главный герой просит девушку погадать ему. На что та отвечает, что уже раскинула карты, что его ждет любовь с трефовой дамой, что эта любовь не принесет ничего хорошего, что трефовая дама будет опозорена.

После этой встречи, Иван Тимофеевич стал очень часто приходить в дом Мануйлихи. Ведьму он задобрил подарками, да и Олеся замолвила за него словечко.

Иван Тимофеевич был очарован природной красотой и самобытностью девушки. Между ними возникла глубокая привязанность. Все это время Ярмола пытался отговорить главного героя прекратить ходить в дом к ведьме. Он утверждал, что Олеся тоже ведьма, что обе женщины испытывают страх к церкви.

В один из дней Иван застал Олесю и Мануйлиху очень расстроенными. Урядник приказал им в течение суток убраться из дома. Главному герою удалось решить эту ситуацию, подкупив чиновника.

После этого случая Олеся всячески старалась избегать Ивана Тимофеевича. В это время главный герой подхватил полесскую лихорадку. Шесть дней он тяжело болел, а после выздоровления ему удалось поговорить с Олесей. Девушка сказала ему, что опасается своего гадания, но после призналась ему в любви. Иван Тимофеевич ответил девушке взаимностью.

Служебная командировка главного героя подходила к концу. Он все чаще задумывается над женитьбой на Олесе. Иван Тимофеевич сделал девушке предложение, но та ответила отказом, мотивируя это тем, что не хочет портить ему жизнь. Она соглашается поехать с ним без замужества. Главный герой думает, что отказ в женитьбе связан с боязнью церкви. Олеся утверждает, что готова перебороть свой страх и назначает ему свидание в церкви.

В день Святой Троицы Олеся отстояла службу в церкви, но Иван Тимофеевич не успел прийти, так как был занять по служебным делам. Позже, местный конторщик поведал ему страшную историю о том, что деревенские бабы схватили Олесю и жестоко избили ее.

Иван Тимофеевич тут же бросился бежать к дому Мануйлихи. Олесю он застал без сознания, всю в синяках, у нее была лихорадка. Когда девушка пришла в сознание, она сказала Ивану, что нужно расстаться.

Той ночью на село обрушился страшный град. Утром Ярмола разбудил Ивана Тимофеевича и сказал, что ему нужно срочно уехать. Ненастье погубило урожай у половины села, жители которого думали, что это месть ведьмы и хотели расправы над ней.

Главный герой мчится к дому ведьмы, чтобы предупредить любимую о надвигающейся беде, но застает там, только следы и красные бусы, которые остались, как напоминание о чистой любви.

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Александр Иванович Куприн

Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.

– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.

– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?

– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.

Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.

Но… или перебродские крестьяне отличались какой-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.

Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.

Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»

– В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.

– Давно это у тебя сделалось?

– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.

И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.

– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с Богом».

К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…

Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.

Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.

– Что тебе, Ярмола? – спросил я.

– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…

– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде: жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?

– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда бумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.

Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.

– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:

– Нет… Не могу…

– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.

– Нет… не могу, паныч… забыл…

Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.

– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.

Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.

– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.

Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:

– Писать?

Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.

– Что ж ты не пишешь? Забыл?

– Забыл… – досадливо качал головой Ярмола.

– Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.

– А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.

– Подождите немного, панычу… сейчас.

Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:

– Так же, как первая?

– Верно. Пиши.

Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».

– А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?

Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.

Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой…

Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою Бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.

На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.

Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:

– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?

– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?

– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?

– И вправду не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.

– Ведьмака – это колдунья по-вашему?

– А так, так… колдунья.

Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, – думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..»

– Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? – спросил я.

– Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди говорят, что были когда-то… Может, и неправда…

Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:

– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее хлопцы с села прогнали!

– Куда же они ее прогнали?

– Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шее.

– За что же так с ней обошлись?

– Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…

– Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я любопытствовать.

– Ведьмака? – медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. – А я знаю?

– Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?

– Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам в село. И девочка с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали…

– А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья какого-нибудь попросить?

– Бабы бегают, – пренебрежительно уронил Ярмола.

– Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?

– Я не знаю… Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет… Знаете – болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и сидит, трясьця ее матери.

«Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома… настоящая, живая, полесская ведьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня.

– Послушай, Ярмола, – обратился я к полесовщику, – а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой?

– Тьфу! – сплюнул с негодованием Ярмола. – Вот еще добро нашли.

– Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?

Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.

– Я?! – воскликнул он с негодованием. – А и ни за что! Пусть оно там Бог ведает что, а я не пойду.

– Ну вот, глупости, пойдешь.

– Нет, панычу, не пойду… ни за что не пойду… Чтобы я?! – опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. – Чтобы я пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть меня Бог боронит. И вам не советую, паныч.

– Как хочешь… а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нее посмотреть.

– Ничего там нет любопытного, – пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая печную дверку.

Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю, собирался идти домой, я спросил:

– Как зовут эту ведьму?

– Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью.

Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался, привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить.

Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно:

– Нужно ружье почистить, паныч.

– А что? – спросил я, потягиваясь под одеялом.

– Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?

Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то, что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.

Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.

– Ну, теперь будем обходить его, – сказал Ярмола. – Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите… – Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. – …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду с Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам.

И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.

Я неторопливо дошел до старой корчмы – нежилой, развалившейся хаты, и стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом. Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит мимо меня…

Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика – характерный лай собаки, идущей за зверем: тоненький, заливчатый и нервный, почти переходящий в визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с ожесточением вслед собаке: «У – бый! У – бый!», первый слог – протяжным резким фальцетом, а второй – отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик происходит от глагола «убивать»).

Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как будто бы не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.

Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи.

– Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? – крикнул он и укоризненно зачмокал языком.

– Да ведь далеко было… больше двухсот шагов.

Видя мое смущение, Ярмола смягчился.

– Ну, ничего… Он от нас не уйдет. Идите за Ириновский шлях, – он сейчас туда выйдет.

Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две услыхал, что собака опять гонит где-то недалеко от меня. Охваченный охотничьим волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал так довольно долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай собаки прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо, то непременно встречусь с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я убедился, что во время моего бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о дороге, я заблудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался.

Между тем машинально я шел все дальше. Лес редел понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.

Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. «Вероятно, здесь живет ириновский лесник, – подумал я. – Надо зайти и расспросить у него дорогу».

Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за собою.

Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.

Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.

– Эй, добрые люди, кто из вас дома? – спросил я громко.

Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху, сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев. Старуха брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзину, а стержни бросала прямо на землю.

«Да ведь это – Мануйлиха, ириновская ведьма», – мелькнуло у меня в голове, едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты бабы-яги, как ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.

– Здравствуй, бабка! – сказал я как можно приветливее. – Тебя уж не Мануйлихой ли зовут?

В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи: потом из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу:

– Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди… А теперь зовут зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? – спросила она недружелюбно и не прекращая своего однообразного занятия.

– Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется?

– Нет молока, – сердито отрезала старуха. – Много вас по лесу ходит… Всех не напоишь, не накормишь…

– Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.

– И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим. Устал – посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице говорится: «Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся». Так-то вот…

Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая в этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себе под нос, но все тише и невнятнее. Я разбирал только отдельные слова, не имевшие между собой никакой связи: «Вот тебе и бабушка Мануйлиха… А кто такой – неведомо… Лета-то мои не маленькие… Ногами егозит, стрекочит, сокочит – чистая сорока…»

Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха.

Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом.

– Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? – спросил я, возвышая голос.

– А вон, в кадке, – кивнула головой старуха.

Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что она не обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях.

Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими холодными, птичьими глазами и забормотала торопливо:

– Иди, иди… Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут тебе делать. Хорош гость в гостинку… Ступай, батюшка, ступай…

Мне и действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но вдруг мне пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальцами.

– Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, – поддразнил я ее, пряча монету. – Ну-ка, погадай мне.

Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недовольную гримасу. Она, по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были зажаты деньги. Но жадность взяла верх.

– Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, – прошамкала она, с трудом подымаясь с полу. – Никому я не ворожу теперь, касатик… Забыла… Стара стала, глаза не видят. Только для тебя разве.

Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она подошла к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт, стасовала их и придвинула ко мне.

– Сыми-ка… Левой ручкой сыми… От сердца…

Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и укладывались в правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.

– Позолоти, барин хороший… Счастлив будешь, богат будешь… – запела она попрошайническим, чисто цыганским тоном.

Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи, спрятала ее за щеку.

– Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, – начала она привычной скороговоркой. – Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный разговор в важном доме. Вскорости получишь неожиданное известие от трефового короля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают какие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь… Не так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет долгая. Если в шестьдесят семь лет не умрешь, то…

Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь. Я тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел, приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:

Ой чи цвит, чи не цвит

Калиноньку ломит.

Ой чи сон, чи не сон

Головоньку клонит.

– Ну иди, иди теперь, соколик, – тревожно засуетилась старуха, отстраняя меня рукой от стола. – Нечего тебе по чужим хатам околачиваться. Иди, куда шел…

Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее выражало какое-то звериное беспокойство.

Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери показалась рослая смеющаяся девушка. Обеими руками она бережно поддерживала полосатый передник, из которого выглядывали три крошечные птичьи головки с красными шейками и черными блестящими глазенками.

– Смотри, бабушка, зяблики опять за мною увязались, – воскликнула она, громко смеясь, – посмотри, какие смешные… Голодные совсем. А у меня, как нарочно, хлеба с собой не было.

Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее тонкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились на старуху.

– Вот барин зашел… Пытает дорогу, – пояснила старуха. – Ну, батюшка, – с решительным видом обернулась она ко мне, – будет тебе прохлаждаться. Напился водицы, поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания…

– Послушай, красавица, – сказал я девушке. – Покажи мне, пожалуйста, дорогу на Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не выберешься.

Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я придал этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами, своих зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла из хаты.

Я последовал за ней.

– Это у тебя все ручные птицы? – спросил я, догоняя девушку.

– Ручные, – ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. – Ну вот, глядите, – сказала она, останавливаясь у плетня. – Видите тропочку, вон, вон, между соснами-то? Видите?

– Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево. Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет Ириновский шлях.

В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных «дивчат», лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати – двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.

– Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? – спросил я, остановившись у забора.

Она равнодушно пожала плечами.

– Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.

– Да разве волки одни… Снегом вас занести может, пожар может случиться… И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не успеет.

Герои

Иван Тимофеевич - паныч (молодой барин), писатель
Ярмола - полесовщик, слуга
Мануйлиха - старая ведьма
Олеся - её внучка
Евпсихий Африканович - полицейский урядник
Никита Назарыч Мищенко - приказчик, конторщик соседнего имения
Слепой лирник - певец, играющий на лире
Рябчик - охотничья собака Ярмолы
Таранчик - конь Ивана Тимофеевича

Краткое содержание

Сюжет повести разворачивается в глухой украинской деревне на окраине Волынского Полесья , куда Иван Тимофеевич приехал на полгода из большого города. Одолеваемый скукой, он пытается познакомиться с крестьянами, пробует их лечить, обучает грамоте своего слугу Ярмолу, но всё это оказывается бесполезным. Единственное занятие, которое ему остаётся - это охота.

В один ненастный вечер Ярмола рассказывает Ивану Тимофеевичу, что поднявшийся ветер - дело рук колдуньи , и о том, что в лесу живёт ведьма Мануйлиха со своей внучкой. Через три дня на охоте Иван Тимофеевич, сбившись с пути, попадает в избу к Мануйлихе, где знакомится с молодой девушкой Олесей, которая помогает ему найти обратную дорогу.

Весной, вернувшись в лесную избушку, герой просит Олесю ему погадать . Та предсказывает ему невесёлое будущее, одинокую жизнь, попытку самоубийства. Рассказывает, что в ближайшее время его ждёт любовь «трефовой дамы», шатенки, как и она сама. Иван Тимофеевич не верит картам и просит её показать свои способности, в ответ Олеся демонстрирует ему, что может заговаривать кровь и нагонять страх. Молодой барин становится частым гостем в лесном доме.

Однажды он застаёт хозяек в унынии, оказалось, что урядник Евпсихий Африканович выгоняет женщин из их дома. Иван Тимофеевич встречается с полицейским и, подкупив его подарком, просит оставить женщин в покое. Гордая Олеся обижается на подобное заступничество и общается с героем прохладнее, чем раньше. Скоро Иван заболевает, и неделю не приходит в гости к Олесе. После его выздоровления чувства молодых людей вспыхивают с новой силой. Несмотря на протесты Мануйлихи, они тайком продолжают встречаться. Через месяц Ивану Тимофеевичу приходит время возвращаться в город. Он предлагает Олесе выйти за него и уехать вместе, но Олеся отказывается, объясняя это тем, что не может венчаться в церкви, так как она колдунья, а значит, принадлежит дьяволу .

На следующий день молодой барин уезжает в соседнее село. Вернувшись после обеда, он встречает приказчика Никиту Назарыча Мищенку, который рассказывает, что у церкви крестьяне поймали и избили ведьму. Она выскользнула из толпы и убежала в лес, крича проклятья. Иван Тимофеевич понимает, что это была Олеся и спешит в лесной домик, где находит её, избитую. Оказывается, Олеся решилась всё же пойти в церковь, желая сделать приятное возлюбленному, но крестьянки посчитали её поступок за кощунство и набросились на неё после службы. Олеся отказывается от доктора и говорит, что скоро они с бабушкой уедут - чтобы не навлечь на себя еще больший гнев общины. Она также убеждена, что ей и Ивану необходимо расстаться, иначе их ждёт только горе. Переубедить её не удаётся. Молодые люди прощаются, Олеся просит её поцеловать.

Ночью случается гроза с градом, испортившая урожай. Утром Ярмола предлагает Ивану Тимофеевичу уехать, так как в деревне считают грозу делом рук ведьмы, а также знают об их связи. Перед отъездом герой ещё раз возвращается в лесную избушку, в которой находит только красные бусы Олеси.

Отсылки и аллюзии

В повести упоминается цитата из басни И.А. Крылова «Кот и повар».

Экранизация

Фильм «Олеся » 1971 года.

Примечания

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Олеся (повесть)" в других словарях:

- (Олеся) Славянское, польское имя. Русское, в том числе, украинское имя (белорусское Алеся) Другие формы: Олесь (мужское имя) Производ. формы: Леся, Леська, Лесечка, Лесюша, Лесенька, Олеська, Лесюля Иноязычные аналоги: белор. Алеся укр … Википедия

Валерий Георгиевич Траугот Род деятельности: книжный график Дата рождения … Википедия

Запрос «Цыган» перенаправляется сюда; см. также другие значения. Цыгане Самоназвание рома … Википедия

Запрос «Куприн» перенаправляется сюда. Cм. также другие значения. Александр Иванович Куприн Дата рождения: 7 сентября 1870 Место рождения: село Наровчат … Википедия

– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?

– В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.

– Давно это у тебя сделалось?

– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.

И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.

– Что тебе, Ярмола? – спросил я.

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:

– Нет… Не могу…

– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.

– Нет… не могу, паныч… забыл…

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.

– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.

Молодой мужчина-повествователь, которого «судьба забросила на шесть месяцев в глухую деревушку Переброд Волынской губернии, на окраину Полесья», нестерпимо скучает. Единственные его развлечения - охота со слугой Ярмолой и попытки обучить последнего грамоте. Однажды, во время жуткой метели, герой узнаёт от обычно несловоохотливого Ярмолы о том, что верстах в десяти от его дома живёт самая настоящая ведьма Мануйлиха, которая невесть откуда появилась в селе, а затем была выселена за его пределы за свои колдовские деяния.

Возможность познакомиться с ней появляется быстро: как только потеплело, герой отправляется на охоту и, заблудившись в лесу, натыкается на хату. Предположив, что здесь живёт местный лесник, он заходит внутрь и обнаруживает там старуху «со всеми чертами бабы-яги, как её изображает народный эпос». Мануйлиха встречает героя неприветливо, но заметно оживляется, когда тот достаёт серебряный четвертак и просит старуху погадать. В самый разгар гадания в дом заходит внучка ведьмы, Олеся, темноволосая красавица «лет двадцати - двадцати пяти». Она относится к рассказчику приветливо и показывает ему дорогу домой.

Все первые весенние дни образ Олеси не покидает мысли рассказчика.

Я и сам не подозревал, какими тонкими, крепкими, незримыми нитями было привязано моё сердце к этой очаровательной, непонятной для меня девушке.
Когда лесные дороги просыхают, рассказчик отправляется в избушку колдуньи. Как и в первый раз, внучка встречает гостя куда приветливей, чем Мануйлиха. А когда гость просит Олесю погадать ему, та признаётся, что уже однажды раскинула на него карты и нагадала, что в этом году выпадает ему «большая любовь со стороны трефовой дамы с тёмными волосами». А тем, «кто будет вас любить, вы много горя принесёте». Ещё карты рассказали Олесе, что трефовой этой даме герой принесёт позор, который хуже смерти…

Провожая рассказчика, Олеся попытается доказать ему, что ей и её бабке принадлежит настоящий дар колдовства, и проводит над ним несколько опытов - Заживляет ему глубокий порез и заставляет его спотыкаться вслед за ней. Потом герой пытается разузнать, откуда все-таки пришла Мануйлиха в Полесье, на что Олеся отвечает уклончиво, что бабушка не любит говорить об этом. Тогда же рассказчик впервые представляется - его зовут Иван Тимофеевич.

С этого дня герой становится частым гостем в избушке. Олеся всегда рада его видеть, хоть и встречает сдержанно. А вот старуха не особенно довольна, но Ивану удаётся задобрить её подарками, помогает и заступничество Олеси.

Ивана очаровывает не только красота Олеси. Его привлекает и её самобытный ум. Между ними разгорается множество споров, когда Иван пытается научно обосновать Олесино «чёрное искусство». Несмотря на разногласия, между ними возникает глубокая привязанность. Тем временем у Ивана портятся отношения с Ярмолой, который не одобряет его знакомства с колдуньей. Не нравится слуге и то, что обе ведьмы боятся церкви.

Однажды, когда Иван в очередной раз приходит в избу, он застаёт колдунью и её внучку расстроенными: местный урядник приказал им убираться из хаты в двадцать четыре часа и пригрозил пустить их по этапам в случае непослушания. Герой вызывается помочь, и старуха не отказывается от предложения, несмотря на Олесино недовольство. Иван упрашивает урядника не выгонять женщин из дома, на что тот возражает и называет старуху с внучкой «язвой здешних мест». Задобрив урядника угощениями и дорогими подарками, Иван всё же добивается своего. Урядник обещает оставить в покое Мануйлиху и Олесю.

С этого времени Олеся начинает избегать Ивана и любых объяснений с ним.

Разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает ещё сильней.
Тут Иван неожиданно и серьёзно заболевает - шесть дней его «била ужасная полесская лихорадка». И лишь после выздоровления ему удаётся объясниться с Олесей. Девушка избегала встреч с Иваном лишь потому, что хотела уйти от судьбы. Поняв, что это невозможно, она признаётся ему в любви. Иван отвечает ей взаимностью, но Олеся всё не может забыть про своё гадание. Однако, несмотря на дурные предчувствия Ивана и злобу Мануйлихи, их любовь расцветает.

Тем временем служебные обязанности Ивана в Переброде заканчиваются, и всё чаще приходит к нему мысль жениться на Олесе и забрать её с собой. Убедив себя в правильности этого решения, он делает предложение любимой. Но Олеся отказывается - она не хочет портить жизнь молодому, образованному барину. Девушка даже предлагает Ивану просто поехать за ним, безо всякой женитьбы.

У Ивана возникает подозрение, что её отказ связан с боязнью церкви, на что Олеся говорит, что ради любви к нему она готова перебороть это суеверие. Она назначает ему встречу в церкви на следующий день, в праздник Святой Троицы, а Ивана охватывает ужасное предчувствие.

Смутное влечение сердца никогда не ошибается в своих быстрых тайных предчувствиях.
На следующий день Иван задерживается по служебным делам и не успевает вовремя попасть в церковь. Вернувшись домой, он застаёт у себя местного конторщика, который рассказывает ему о сегодняшней «потехе» - деревенские девки поймали на площади ведьму, которой задали встряску, хотели вымазать дёгтем, но той удалось сбежать. Действительно, Олеся пришла в церковь, отстояла обедню, после чего на неё накинулись деревенские бабы. Чудом вырвавшись, Олеся пригрозила им, что они ещё вспомнят её и наплачутся досыта.

Все эти подробности Иван узнаёт позже. А пока же он мчится в лес, и застаёт в хате избитую Олесю без памяти, охваченную лихорадкой, и проклинающую его Мануйлиху. Олеся приходит в себя и объясняет Ивану, что им с бабкой нельзя больше здесь оставаться, поэтому ей и Ивану придётся расстаться. На прощание Олеся признаётся, что хотела бы иметь ребёнка от Ивана и жалеет, что его нет.

Этой же ночью на Переброд обрушивается сильный град. Утром Ярмола будит Ивана и советует ему убираться из деревни - град, который побил жито у половины села, по мнению деревенских, был наслан колдуньями из мести, и озлобленный народ уже начинает «кричать недоброе» про Ивана. Желая предупредить Олесю о грозящей ей беде, герой мчится в избу, где находит лишь следы спешного бегства и яркие красные бусы, которые остались единственной памятью об Олесе и её нежной, великодушной любви…

О произведении
Главные герои
Другие персонажи
Краткое содержание
Вывод

О произведении

Повесть Александра Ивановича Куприна «Олеся» была написана в 1898 году. Впервые произведение было опубликовано в газете «Киевлянин». Ведущей темой повести «Олеся» является трагическая любовь паныча Ивана Тимофеевича и молодой девушки Олеси. В образе главной героини Куприн воплотил тип «естественного человека», характерного для многих произведений автора.

Главные герои

Иван Тимофеевич – паныч (молодой барин), писатель, рассказчик, от его лица ведется повествование в повести.

Олеся – молодая девушка 20-25 лет, внучка Мануйлихи, владеющая сверхъестественными способностями.

Другие персонажи

Ярмола – полесовщик, слуга Ивана Тимофеевича.

Мануйлиха – старая ведьма, бабушка Олеси.

Никита Назарыч Мищенко – конторщик соседнего имения, приказчик.

Евпсихий Африканович – полицейский урядник.

Глава 1

По сюжету произведения судьба забросила рассказчика «на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья» Переброд, где его основным занятием и развлечением становится охота. От скуки герой пробовал лечить местных, а после – обучить грамоте полесовщика Ярмолу.

Глава 2

Как то в непогожий вечер, когда за окнами дул сильный ветер, Ярмола рассказал, что пять лет назад в их деревне жила ведьма Мануйлиха, но ее с внучкой выгнали из села в лес за то, что старуха колдовала. Сейчас они живут возле болота за Ириновским шляхом. Рассказчику становится любопытно познакомиться с ведьмой, и он просит Ярмолу отвести его к старухе, но полесовщик, сильно рассердившись на героя, отказывается, так как не хочет встречаться с ведьмой.

Глава 3

Вскоре во время охоты, преследуя зайца, рассказчик заблудился. Мужчина вышел к болоту и увидел хату, которую принял за жилье местного лесника – «это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках» .

Зайдя в жилище, рассказчик понял, что пришел к местной ведьме – Мануйлихе, внешность которой имела «все черты бабы-яги, как ее изображает народный эпос» , ее «выцветшие, когда-то голубые глаза, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы» . Старуха пыталась как можно быстрее выпроводить рассказчика, но мужчина уговорил ее погадать ему за деньги. Не успела она закончить гадание, как хату вошла «рослая смеющаяся девушка» с ручными зябликами. «В ней не было ничего похожего на местных «дивчат» » . Это была высокая брюнетка с большими, блестящими, темными глазами, «которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности» . Звали ее Олеся. Девушка объясняет мужчине, как добраться домой и разрешает ему зайти к ним еще как-то.

Глава 4

Весной, «как только немного просохли лесные тропинки» , рассказчик снова «отправился в избушку на курьих ножках» . Девушка встречает его намного приветливее, чем старая Мануйлиха. Обсуждая с Олесей гадание, мужчина просит погадать ему, но девушка отказывает и признается, что уже раскладывала на него карты. По гаданию он «человек хотя и добрый, но только слабый» , «слову своему не господин» , «любит над людьми верх брать» и «больно охоч» к женщинам. Жизнь у него будет невеселой, что он никого «сердцем не полюбит» , а тем, кто его будет любить, он «много горя принесет» . А в этом году его ждала «большая любовь со стороны какой-то трефовой дамы» с темными волосами, которой эта любовь принесет «печаль долгую» и «большой позор» . Рассказчик удивлен, так как не верит, что может кому-то «столько неприятностей сделать» . Но девушка заверяет его, что, когда ее слова сбудутся, он сам увидит. Олеся признается, что многие вещи она видит и без карт: например, близкую смерть человека, а способности эти передаются в их роду от матери к дочери.

Глава 5

После ужина Олеся сама вызвалась проводить рассказчика. Девушка рассказывает, что раньше Мануйлиха умела лечить людей, искать клады и много другого. Мужчина, не совсем веря в такие способности, просит Олесю что-то показать из того, что она умеет. Девушка достала нож, сильно порезала рассказчику руку и тут же заговорила рану, остановив кровь. Затем сказала ему идти впереди себя не оборачиваясь. Олеся наколдовала, чтобы мужчина, пройдя несколько шагов, спотыкался на ровном месте и падал. Прощаясь, девушка спрашивает имя рассказчика (здесь оно впервые встречается в повести) – Иван Тимофеевич.

Глава 6

С этого дня рассказчик стал частым гостем у Мануйлихи, он много времени проводит вместе с Олесей – они «все сильнее и крепче привязывались друг к другу» . Иван Тимофеевич, расспрашивая Олесю о ее способностях, пытался понять их природу. Как-то мужчина сказал девушке, что если она влюбится, то ей нужно будет венчаться в церкви. Олеся ответила, что не посмеет показаться в церкви, ведь «уже от самого рождения» ее «душа продана ему [дьяволу]» .

Глава 7

Однажды, придя к Мануйлихе, рассказчик сразу заметил «удрученное настроение духа» старухи и Олеси. Девушка долго отнекивалась, но Мануйлиха не выдержала и сама рассказала мужчине, что вчера к ним приезжал местный урядник и потребовал, чтобы женщины быстро покинули деревню, иначе он отправит их по «этапному порядку» . Старуха пыталась откупиться от него, но урядник не захотел брать деньги.

Глава 8

Иван Тимофеевич приглашает урядника, Евпсихия Африкановича, к себе в гости и, угощая его старкой (крепкой водкой), просит оставить Мануйлиху и Олесю в покое. Взамен рассказчику приходится подарить свое ружье.

Глава 9

После случая с урядником в общении Ивана Тимофеевича и Олеси «появилась какая-то непреодолимая неловкая принужденность» , их вечерние прогулки прекратились. Рассказчик же все время думал о девушке, но был рядом с ней «робким, неловким и ненаходчивым» .

Неожиданно Иван Тимофеевич заболевает – его «шесть дней била неотступная ужасная полесская лихорадка» .

Глава 10

Через пять дней после выздоровления Иван Тимофеевич пошел к Мануйлихе. Увидев Олесю, мужчина понял, как она была ему «близка и мила» . На этот раз девушка пошла его провожать и призналась, что была к нему холодна, так как боялась будущего – думала, что можно «уйти от судьбы» . Олеся признается Ивану Тимофеевичу в любви, целует его, мужчина говорит, что тоже любит ее. «И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку» . «Разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней» .

Глава 11

«Почти целый месяц продолжалась наивная, очаровательная сказка» любви Олеси и Ивана Тимофеевича. Однако подошло время рассказчику уезжать из деревни. Мужчина все чаще думает о том, что хотел бы жениться на Олесе.

В середине июня Иван Тимофеевич признается девушке, что скоро уезжает и предлагает стать его женой. Олеся говорит, что это невозможно, так как она необразованная и незаконнорожденная. Рассказчик понимает, что на самом деле девушка боится венчания церкви. Олеся говорит, что ради их любви она готова перебороть себя и назначает встречу в церкви на следующий день.

Глава 12

На следующий день был праздник св. Троицы. Иван Тимофеевич до вечера пробыл по служебным делам в соседнем местечке и опоздал на церковную службу. Вернувшись домой, от конторщика Мищенко, мужчина узнает о том, что днем в деревне была «потеха» – «перебродские дивчата поймали здесь на площади ведьму. Хотели дегтем вымазать, да она вывернулась как-то, утекла» . Как оказалось, Олеся пошла в церковь. Во время службы все на нее оглядывались, а когда девушка вышла, бабы обступили ее и начали всячески оскорблять и осмеивать. Олеся прорвалась через толпу, ей вслед начали бросать камни. Отбежав на безопасное расстояние, Олеся остановилась и, повернувшись к толпе, пообещала, что они все еще за это «наплачутся досыта» .
Дослушав конторщика, Иван Тимофеевич быстро поехал в лес.

Глава 13

Приехав к Мануйлихе, рассказчик застал Олесю без сознания. Старуха начала отчитывать мужчину, что это он виноват в случившемся – именно он «подбил» девушку пойти в церковь. Очнувшись, Олеся говорит, что им нужно расстаться, так как ей и бабушке теперь придется покинуть деревню. Прощаясь, девушка признается, что хотела бы от Ивана Тимофеевича ребенка и очень жалеет, что его нет.

Глава 14

Вечером над деревней прошла сильная с градом, который побил у людей жито. Утром Ярмола посоветовал рассказчику как можно быстрее уехать из села, потому что громада, уверенная, что это дело рук колдуньи, с утра «бунтуется» , нехорошо упоминая и о самом Иване Тимофеевиче.

Рассказчик торопливо собрался и поехал в лес, чтобы предупредить Мануйлиху и Олесю. Однако их хата была пуста, в ней присутствовал «беспорядок, который всегда остается после поспешного выезда» . Мужчина уже собирался уйти, как увидел нитку дешевых красных бус «известных в Полесье под названием «кораллов» , – единственная вещь, которая осталась мне на память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви» .

Вывод

Даже по краткому пересказу «Олеси» видно, что Куприн смог ввести в традиционно реалистичное повествование (повесть написана в рамках литературного направления неореализм) романтическую героиню – внучку колдуньи Олесю, противопоставляемую в произведении остальным героям. В отличие от образованного Ивана Тимофеевича, девушка выросла вне общества и цивилизации, но от природы наделена душевным богатством и внутренней красотой, чем и привлекла главного героя. Трагичная история любви, описанная в повести, вдохновила многих режиссеров – произведение было трижды экранизировано.

Краткое содержание «Олеся» |

Вам могут быть интересны следующие материалы

Салат из консервированной горбуши - подборка лучших рецептов

Можно ли сушить маслята в домашних условиях и как это правильно делать?

Отношения

Интерьер

Дети

Красота

Фигура

Здоровье